ПЕСНЯ О РОДИНЕ

 

И в хаосе этого страшного мира,

Под бешеный вихрь огня

Проносится огромный, истрёпанный том Шекспира

И только маленький томик – меня...

Александр Вертинский

 

 

«Певец пел о любви, о море и звёздах. Голос его звенел, то трагически, с надрывом шептал, то лился широко. В своеобразной манере, в выразительной мимике, в самой внешности певца и движениях его тонких рук были подлинная поэзия, и какая-то таинственная пошлость, и странное обаяние». Таким Евгений Рейс увидел личность, ставшую прообразом скитающегося певца в романе «Кира Керн». Под впечатлением странного обаяния Александра Вертинского, своеобразного артистического явления последних лет Российской империи, находились и продолжают оставаться поколения русских людей у себя и в рассеянии. Его песенки овевают изысканностью, окунают слушателя в роскошь, растворяют сознание в тонкой эротике, вызывают забытьё и переносят в пригрезившиеся экзотические пейзажи «над розовым морем». На ином уровне они опьяняют послевкусием былого счастья, которое было, ведь было! – просто мы поняли это лишь сейчас, внезапно вспомнив, не оценённые когда-то улыбку, взгляд, прикосновение руки – то, что так просто и, оказывается, так прочно соединяло нас с дорогим и далёким – с людьми и родными краями. Как же, ведь нам так понятно пушкинское – «что пройдёт, то будет мило», не в этом ли заключено наше всё? И странное дело, слушая песенки о неприкаянных «бродягах и артистах», кому, казалось бы, всё равно где петь, танцевать, с кем и когда пить шампанское, существам, способным превратить квадратный метр любых подмостков в «бананово-лимонный Сингапур», мы очень скоро понимаем, что нехитрые слова и музыка Вертинского пронизаны Россией.

Первая волна эмиграции увлекла немало поэтов и певцов, но, вероятно, чувство родины, обострённо, как никто другой, выразил Вертинский.

 

Мы − осенние листья, нас всех бурей сорвало.

Нас всё гонят и гонят ветров табуны.

Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,

Кто укажет нам путь в это царство Весны?

 

Чувство родины формировало в нём уникальную творческую личность, не оставив героем исключительно своего времени. Фигура Вертинского замечательна в специфическом аспекте широкого русского вопроса, в части идентичности России и русских Европе и в то же время в нашей определённой обособленности – и самостоянии, как выразился бы философ Иван Ильин, остро почувствовавший на чужбине ценность сохранения русского самостояния перед лицом унифицированного Запада. Человек мира, космополит, рафинированный эстет, любимец публики Варшавы, Берлина, Парижа… кумир прекрасных женщин – Вертинский в душе остаётся усталым одиноким клоуном, не имеющим, где головы приклонить.

 

Тут живут чужие господа,

И чужая радость и беда.

И мы для них чужие навсегда!

 

Его тяготило достигнутое в Париже признание, вне России оно не имело для него ценности. Случайно ли выразителем неизбывной тоски по отчизне стал его лирический герой Пьеро, «беспечный гуляка из лунных гуляк»? Трагедия и фарс сошлись в образе «мяукающей бездарности», «любимце тоскующих проституток», как называли русские зарубежные газеты Вертинского и его искусство, «больное, рассчитанное на спекулянтов». А ведь, действительно, никуда не денешься, − оглядывая русскую историю, приходится признать в некоторых её периодах чередование трагедии и фарса. Вспомним хотя бы антрепризу юристов в политике – Керенского, а в новейшей – Собчака и Жириновского, искромётное явление на фоне невесёлой жизни. Только ведь история – это мы сами, это наша жизнь, а она иногда выглядит смешной до слёз. И печальный клоун, существо лёгкое, не имеющее привязанностей и корней, не есть ли самая подходящая фигура для того, что бы сказать об утраченном родном доме так, как это делал Вертинский, с болью, но, не причиняя боли, страдая и сострадая?

 

«Над розовым морем вставала луна…

 

Карсавина молчала. Слёзы струились по её лицу.

− Как вы думаете, Саша, вернёмся мы когда-нибудь на родину?

Получив уже два раза отказ на мои просьбы о возвращении, я не верил в него. Но мне не хотелось её огорчать.

− Если заслужим! – серьёзно сказал я.

− А как заслужить?

− Надо доказать Родине свою любовь к ней!

− Доказать? Чем?

− Надо думать только о ней! Вставать и засыпать с её именем на устах. Понимаете? И стараться даже в этих условиях, у чужих людей, прославлять и возвеличивать её имя!

Мы замолчали.

− Мне бы только в театр! – сказала она. – В наш театр!.. Хоть костюмершей. Хоть кассиршей».

Великая балерина Карсавина, о которой вспоминает Вертинский, готова была на всё, лишь бы вернуться в родимый край, в милый её сердцу дом – в «наш театр». Сестра выдающегося русского философа Льва Карсавина, эмигранта, поневоле оказавшегося на родине в силу присоединения Литвы к СССР и погибшего в заполярном лагере, умерла на чужбине. Вертинский же по возвращении из двадцатипятилетней эмиграции довольствовался в основном гастролями по отдалённым городам и весям, выступал в нетопленных клубах, ночевал в гостиницах с клопами и крысами, в столице его концерты не предварялись рекламой, проходили без трансляций по радио и телевидению.

«Говорят, душа художника должна пройти по всем мукам, – писал Вертинский в книге "Четверть века без родины". – Моя душа прошла по многим из них… Это была расплата. Расплата за то, что когда-то я посмел забыть о родине. За то, что в тяжёлые для родины дни, в годы борьбы и испытаний я ушёл от неё. Оторвался от её берегов».

Формально не являясь основной, тема родины никогда не оставляла Вертинского, он прибегал к ней не только в песенном жанре. Его творческая карьера всегда была связана с кинематографом, начав играть ещё в дореволюционной России, Вертинский за всю жизнь снялся в двадцати четырёх фильмах, в семи пробовался на роль, написал четыре сценария, три из которых были реализованы, в десяти картинах звучат его песни. В 1956 году он закончил киносценарий «Дым без отечества». Главным героем – Рощиным – должен был стать сам певец, он мечтал сыграть в фильме и исполнить песни. Однако в виду проблем – финансовой и поиска молодого актёра для роли героя в первой части – постановка фильма не осуществилась. Вертинский сообщал жене о сценарии: «Одно могу сказать тебе. Я писал его и часто заливался слезами – потому что он почти моя жизнь! Ничего я не придумывал. Всё это было. Всё это правда!». В письме речь шла о переживаниях молодого человека, оказавшегося в эмиграции.

Одна из сцен в «Дыме без отечества» происходит в оккупированном союзными армиями Константинополе. Спасённый рыбаками главный герой уже три дня ничего не ел.

«− Рус! Твоя хочи кушать?»− Старый турок, жарящий каштаны, предложил Рощину кулёчек каштанов и налил стакан воды. Турок бывал в Одессе и понимал русский язык. В это время, пробираясь сквозь толпу по направлению к Рощину, шёл высокий долговязый английский офицер с брезгливым презрительным выражением лица. «Рощин ненавидел англичан. “Сволочь! – с бешенством подумал он. – Повелитель мира! Проститутка! Морда какая наглая! И стек ещё! Он им всем миром управлять хочет!!!”

Проходя между столиком и Рощиным, англичанин вдруг отшвырнул носком сапога жаровню, которая мешала ему пройти. Каштаны и угли рассыпались по тротуару. Старик с воплем бросился подбирать свой нищенский товар. Он плакал, потому что каштаны скатились в грязную вонючую лужу.

Кровь бросилась в голову Рощину. Одним прыжком он очутился перед офицером.

− Ю! Санава бич! – по-английски сказал он, стиснув зубы. – Собери сейчас же каштаны, сука! Слышишь! Собирай!

Он схватил англичанина за отвороты френча и сильно тряхнул его. Англичанин замахнулся стеком. Тогда Рощин с остервенением стал наносить ему удар за ударом. Кровь текла по лицу англичанина. Он пытался ответить ему ударами, но они не достигали цели. Тогда он пытался вытащить револьвер, но Рощин ловко выбил его и наступил на него ногой.

− Это тебе за всё! За всё! – задыхаясь, хрипел Рощин. – Это тебе за Родину!.. Это тебе за Армию!.. Это тебе за старика!!!»

Сцена заканчивается возгласами восхищённых турок: «Молодец! Ты правильно выдал этой скотине», после чего они, не дожидаясь полиции, уводят героя в боковую улочку.

Возможно ли представить участником подобного экспрессивного эпизода другого героя Вертинского, привычного нам Пьеро, сотканного из вздохов? Как ни странно, да, вполне. Пьеро тоже по-своему выражал «горечь обиженных жалоб», делая это порой не менее экспрессивно, чем молодой офицер кулаками, только его песенки – «стих, облитый горечью и злостью» – более утончённое оружие, своеобразный яд, прикрытый флёром меланхолической иронии.

Находясь заграницей, оставив грим и костюм Пьеро, Вертинский не оставлял мыслей о покинутом доме. Всё определённей стала звучать в его сердце надежда на возвращение, звучать, несмотря ни на что, ни на какие блага артистического успеха, ни на упрёки непримиримых с советской Россией эмигрантских кругов.

 

«К мысу ль Радости,

к Скалам Печали ли,

К Островам ли

Сиреневых птиц.

Всё равно, где бы мы

ни причалили,

Не поднять нам усталых ресниц…

 

Эти слова Тэффи, из которых я в своё время сделал песню, впервые так остро пронзили меня. – Вспоминал Вертинский о своей поездке в США в 1934 году на пароходе “Лафайет”. – Я мысленно оглянулся. Сколько лет без дома, без Родины! И впереди ничего, кроме скитаний.

Вот тут и родилась у меня песня “О нас и о Родине”, которая наделала столько шума за границей и за которую даже в Шанхае мне упорно свистели какие-то личности, пытаясь сорвать концерт».

Не только шум негодования, но и шумный восторг вызывала эта песня. Для первого нью-йоркского концерта Вертинского был снят «Таун-холл», зал, крупнее которого был лишь «Карнеги-холл», на четыре тысячи человек. На концерте был весь цвет артистического мира, «тут были и знаменитые музыканты, и художники, и режиссёры, и актрисы кино, и наши русские артисты, застрявшие в Америке». Вертинский называет Шаляпина, Рахманинова, Зилоти, Балиева, Болеславского, Рубена Мамуляна, балетных артистов – Мясина, Баланчина, Фокина, Немчинова. Он упоминает всю русскую колонию «второго приезда». Когда Вертинский спел «Чужие города», то почувствовал, что задел самую больную струну в сердцах публики – «реакция на неё была подобна урагану». «Закончил я концерт песней “О нас и о Родине”. Когда я спел: “А она цветёт и зреет, возрождённая в огне”, то думал, что разнесут театр.

Таких аплодисментов я ещё никогда не слышал. Никогда в своей жизни. Относились они, конечно, не ко мне, а к моей Родине…»

Вертинский скромничает, но лишь отчасти. В самом деле, Родина – чувство любви к родному дому, глубоко личное, и у него и у многих авторов рождало немало песен, полюбившихся русским людям. Жизнь показала, что сердечное чувство к таким песням живёт до сих пор и время от времени даёт о себе знать даже в сегодняшнем широком российском эфире, англоязычном по преимуществу. То, что задушевных русских песен не хватает,– это очевидно. Здесь уместно привести замечание Вертинского о джазовой музыке, услышанной им в Америке.

«Если от Австрии останется на всю жизнь в памяти музыка вальсов, от Венгрии – чардаш и страстные волнующие напевы скрипок, от Польши – мазурки и краковяки, от Франции – лёгкие напевы уличных песенок, то от Америки останется только ритм, вечный счёт какого-то одного и того же музыкального шума, мелодию которого вы никак не можете запомнить и который вам в то же время надоел до ужаса. Происходит это потому, что джазовая музыка необычайно монотонна, несмотря на всё своё разнообразие и богатство аранжировок, и, в конце концов, от неё у слушателя ничего не остаётся ни в голове, ни в сердце. Звучать она начинает с утра по радио и преследует вас, где бы вы ни находились, до самой ночи. Под неё взрослые делают свои дела в офисах и магазинах, под неё дети готовят уроки и засыпают».

Сегодня уже не столько джаз и даже не рок, сколько превосходящая их многократно в монотонности гибридная англоязычная поп-музыка преследует нас, где бы мы ни находились. А находимся мы в собственной стране, хотя нередко кажется, что «тут живут чужие господа». В этом отношении мы тоже можно сказать «четверть века без родины», если считать от 1991 года со времени распада СССР. «Чужие господа», заказывающие сегодня музыку, – это о культуре. Актриса Анастасия Вертинская вспоминает: «Мой отец говорил так: когда я был молод, я делил людей на талантливых и бездарных. Потом на умных и глупых. И лишь с возрастом понял, что люди изначально бывают культурные и бескультурные, душевно возделанные и дикие».

Что не даёт любви к Родине угаснуть в сердце человека? Не даёт угаснуть, несмотря ни на что? Культура? Наверное, она может примирить с существованием неразрешимых вопросов, может быть, даже более непонятных, чем вопрос, почему вот уже четверть века в собственной стране повсеместно и агрессивно звучат чужие ритмы и речь?

Вернувшийся из-за границы, далеко немолодой Вертинский ведёт напряжённую концертную деятельность. Невзирая на все усилия, он не находит возможности расположить к себе власть, не помогает и песня о Сталине, исполненная в 1949 году в московском Доме актёра: из сотни песен ему дозволено петь тридцать. Его угнетает картина бедной жизни советских людей, он не знает, как реагировать на развенчание культа личности Сталина, не видит, куда себя деть вне сцены. «Воистину это “страна труда” и больше ничего! – восклицает за год до своей кончины шестидесятисемилетний Вертинский в письме жене. – И самое страшное в ней это – отдых! Он же у нас никак не выходит. За что я только сегодня не хватался! И за стихи, и за прозу… Ничего не выходит. И вот я кончаю тем, что, уже умиротворённый коньяком, сажусь тебе писать письмо. Ты у меня единственный друг! Больше никого нет. Я перебрал сегодня в уме всех своих знакомых и “друзей” и понял, что никаких друзей у меня здесь нет! Были за границей, а тут – нет. Каждый ходит со своей авоськой и хватает в неё всё, что ему нужно, плюя на остальных. И вся психология у него “авосечная”, а ты хоть сдохни – ему наплевать! В лучшем случае, они, эти друзья, придут к тебе на рюмку водки в любой момент и на панихиду в час смерти. И всё же очень тяжело жить в нашей стране».

Крик отчаяния из Иркутска, с гастролей по необъятной Родине. Что же это?

 

Это бред. Это сон. Это снится…

Это чей-то жестокий обман.

Это Вам подменили страницы

И испортили нежный роман.

 

Родина-мать оказалась мачехой? Или перед нами свидетельство того, с чем сталкивается всякий человек, не лишённый ума или чутья – столкновение с отчаяньем перед  вставшей во весь рост картиной одиночества в этой быстротечной жизни? В лучшем случае любовь, сильные привязанности остаются с тобой, да и те, хорошо, если не только в памяти, но многие-многие надежды вдруг с беспощадностью предстают обманом. Смириться с этим нелегко даже человеку с возделанной душой.

Ещё будучи в эмиграции, Вертинский как-то спросил у звезды немого кино, Ивана Мозжухина, единственного по его признанию, друга, почему мы (он имел в виду артистов в широком понимании), какие бы гонорары ни получали и какого бы признания ни имели, обречены умереть под забором? Они сидели в шикарном автомобиле Мозжухина в Булонском лесу, оба в ту пору грелись в лучах славы. Актёр, чуть подумав, ответил, что пока богаты, надо купить забор, тогда, по крайней мере, умрём под своим забором. Обаятельнейший и на редкость щедрый человек, Мозжухин, по словам Вертинского, в сущности, никого не любил, находясь постоянно в окружении льнувших к нему женщин и мужчин, в душе был одинок и заглушал одиночество вином, отчаянно ведя жизнь на широкую ногу. У Вертинского, вернувшегося к родным берегам, единственным якорем, державшим его в гавани подчас слишком суровой советской действительности, была семья. Судьба улыбнулась скитальцу поистине элегически, по-пушкински –  «И может быть – на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной».

Судьба Вертинского, певца, поэта и артиста отражена подлинностью искусства в его творчестве. А оно есть не что иное, как долгий путь на Родину неприкаянной души, Родину земную и неотъемлемую от неё – Небесную.

Санкт-Петербург

 

 

Я всегда был за тех, кому горше и хуже,

Я всегда был для тех, кому жить тяжело.

А искусство моё, как мороз, даже лужи

Превращало порой в голубое стекло.

Я любил и люблю этот бренный и тленный,

Равнодушный, уже остывающий мир,

И сады голубые кудрявой вселенной,

И высоких надзвездиях синий эфир.

Трубочист, перепачканный чёрною сажей,

Землекоп, из горы добывающий мел,

Жил я странною жизнью моих персонажей,

Только собственной жизнью пожить не успел.

И, меняя легко свои роли и гримы,

Растворяясь в печали и жизни чужой,

Я свою – проиграл, но зато Серафимы

В смертный час прилетят за моею душой!

19 января 1952, Москва

Фильмография Вертинского

·         1913 — Обрыв — кадет;

·         1915 — Медовый месяц — художник;

·         1915 — Неврастеники — актёр Аржевский;

·         1915 — Поборницы равноправия — секретарь;

·         1915 — Убийство балерины Пламеневой — сыщик;

·         1916 — Чем люди живы — ангел;

·         1916 — До дна осушенный бокал — Сергей Сорин;

·         1916 — Дочь Нана — Кут;

·         1916 — Король без венца — Анатоль Северак;

·         1916 — От рабства к воле — антиквар;

·         1916 — Шахматы любви — Александр;

·         1916 — Как это было (Студенты-соперники) — Павел;

·         1916 — Падающего толкни — Ставрин (в роли больного);

·         1917 — Жизнь начинается завтра — Леонид Басманов;

·         1917 — Золотой вихрь

·         1917 — На грани трех проклятий — юноша;

·         1917 — Обломки крушения — Стефан;

·         1928 — Тайны Востока (киностудия «УФА», Германия) — визирь;

·         1930 — Конец мира (La fin de monde) — эпизод;

·         1950 — Заговор обречённых — кардинал Бирнч

·         1953 — Великий воин Албании Скандербег — дож Венеции

·         1954 — Анна на шее — князь

·         1955 — Пламя гнева — Пан Беневский / католический прелат

·         1956 — Кровавый рассвет — пан Савченко