Вместо предисловия

     Мой отец –  Олимп Петрович Добровольский (1914, Бендеры – 1982, Ленинград) оставил записки о своей жизни. Перед войной он получил средне-техническое образование в области химии и имел звание лейтенант химических войск. Начало войны застало отца на оборонных объектах в районе Калинина, которые сооружало управление СПЕЦСТРОЙ и названия которых были запрещены. При подходе немцев к Ленинграду отцу разрешили выехать в город и эвакуировать семью. Отец как работник СПЕЦСТРОЯ имел бронь, не подпадал под мобилизацию. Записки были  отредактированы и изданы отдельной книгой «В гармонии с миром» (СПб, 2010). Отрывок из этой книги «Моя война»,  касающийся  периода Великой Отечественной войны, я решил предложить редакции журнала в год празднования 70-летия Великой Победы. Стрий и Броды, упоминающиеся в тексте воспоминаний отца, - посёлки на территории Западной Украины.

                                                                            Олимп Добровольский           

                                      Моя война

            В Ленинград я прорвался  на грузовом  автомобиле буквально за три дня до полного окружения города. Машина ночевала во дворе дома № 16 по ул. Ленина под охраной группы самообороны, которая была мне придана в соответствии с моим мандатом. Я предложил Тржцинским ( родственникам жены О.П.Добровольского, – Л.Д.) воспользоваться  машиной и покинуть Ленинград. Они отказались, думая, как и многие в то время, что немцы вскоре будут разбиты.   Когда я вернулся на объект, нависла угроза быстрого падения города Калинин.  

   Из Москвы поступил приказ о срочной эвакуации объекта под Чебоксары. А уже по ночам небо озаряли близкие пожары  и вспышки артиллерийских дуэлей.     Коллектив объекта работал круглосуточно: энергично, споро и с завидными выдумками. Мы загружали на Волге подававшиеся нам баржи крупными секциями конструкций и, не задерживая, отправляли их по назначению. Одновременно формировалась автоколонна. Последней моей задачей было проконтролировать прохождение всех барж по маршруту.

             Хороша и нарядна Волга-матушка в осеннюю пору. Я останавливался на каждой пристани, в каждом попутном городе и покидал их только тогда, когда в них не оставалось ни одного нашего судна.

        Так же споро, как и под Калинином, разгрузились мы в семи километрах от Чебоксар и немедленно приступили к монтажным работам.

           В Чувашии я узнал, что такое настоящие  вьюги, снежные заносы и лютые морозы. От пункта к пункту, чтоб не заплутать во время вьюги, устанавливались вешки – воткнутые в снег деревянные хлысты с пучком соломы на верхнем конце.  Автомашины буксировались тракторами, а снега местами наметало столько, что от телеграфных столбов торчали только макушки  в метр-полтора. Избы заносило по крыши. Селяне откапывали дома друг друга. Случались морозы ниже 50ºС: плюнешь, а до земли долетает ледяшка. Но и в таких условиях работы не прерывались – группы менялись через короткое время.

         В любую погоду мне приходилось  почти ежедневно бывать пешком  в Чебоксарах. Семь километров туда, там побегаешь по заводам, да обратно. Вернёшься, бывало, и снимаешь с лица ледяную корку.

   В голове всё время мысли о близких. Как они, что с ними? О Клаве и маме думал, что они погибли. Ни одной весточки… Знал, что немцы прошли Бессарабию стремительно… Впоследствии Клава рассказывала, что эшелон, в котором они эвакуировались, уже за Днестром застрял и был атакован немецкими  парашютистами, но всё-таки составу удалось дойти до Киргизии и прибыть во Фрунзе. Там Клава с  группой сотрудников угрозыска  продолжила свою работу. В ту же пору я терзал себя мыслью, что не имею права быть в тылу, что моё место – в действующей армии. Неоднократно обращался к начальству с просьбой отпустить – ни в какую…Только через Москву можно было снять бронь.  

            В это время в Чебоксары прибыла группа специалистов родственного предприятия из Прибалтики. Я познакомился с людьми, приглядел себе сменщика, запросил с конкретным предложением Москву и, наконец, получил разрешение оставить объект. Но напоследок комиссариат города, стремясь использовать ещё действующие мои полномочия, дал поручение объехать отдалённые колхозы и сформировать для фронта обоз картофеля. Нелёгкое это было поручение. Ночами в правлениях не торопясь, по-хозяйски скрупулёзно взвешивая все «за» и «против» по каждому килограмму, обсуждали чуваши свои возможности – сколько отправить и где взять лошадей…

            Обоз всё-таки прибыл в Чебоксары и я –   вновь в комиссариате.  Ещё действовало данное мне в Ленинграде предписание, по которому я при объявлении мобилизации обязан был явиться в  такой-то пункт, в такую-то часть химических войск. 

    –   Ну, в химию у меня развёрстки нет, –  говорит военком, – а есть, вот что. Выбирай…

           Выбрал я бронетанковые войска. И попал во Владимирский 15-й танковый учебный полк… В штабе полка посмотрели мои документы и «обрадовали»: сейчас может идти речь о зачислении в рядовой состав, о моём звании лейтенанта химических войск придётся забыть, тем более что спрос на специалистов-химиков ограничен. Стал я бойцом-курсантом  танкистом.

            Учения были очень трудными, да вдобавок по окончании занятий машину требовалось драить до блеска. А в дождь  и грязь, танкодром как в болоте. На гусеницах, звёздочках, катках висят многопудовые блямбы.

           По уставу танкисты должны быть готовы к выступлению быстрее пехоты. Прозеваешь момент, не уложишься в норматив, особенно во время обычного подъёма  –  десять раз будешь разбирать и заправлять койку. Особенно зверствовал какой-то штабной капитанишко… Команды и приказания исполнялись только бегом. С нетерпением ждали наряда на кухню. Питались-то скверненько, а там, глядишь, хоть что-нибудь перепадёт лишку, и взводу своему подбросишь…

           Двадцать две благодарности было в моём послужном списке от ротного до полкового командования и за вождение, и за ремонт, и за стрельбы…  Но было и такое, что дважды во время инспекторских проверок меня пытались отчислить в другие рода войск – очкарикам не место в танках. 

Танкисту положено иметь нормальное зрение. Меня выручала хорошая успеваемость.

           Но вот прибыла московская комиссия проверять подготовку и аттестовывать наш выпуск..  На смотровой вышке стоят генерал и свита.. Условия приближены к боевым: тут и рвы, и эскарпы, и завалы, и надолбы, и стены…  Закон такой: танк должен действовать на предельной по данным условиям скорости. Сорвался где-то, застрял, двигатель заглох – минус, минус, минус. Вдалеке, на стартовой позиции – машины и боевые расчёты, готовые по первому сигналу рвануть в бой – сегодня учебный, а завтра… Кто-то доложил генералу, что среди членов одного из экипажей замечен очкарик.

–      Вызвать сюда, – следует команда.

     Предстаю перед начальником. Разговор был не из приятных, но короткий.

      – Как сюда попал? – спрашивает отрывисто, властно, подстать фигуре –  коренастый, широкоплечий, а глаза высматривают во мне, как мне кажется, что-то оправдывающее.

     –  Из химии, товарищ генерал, перевели из-за отсутствия  разнарядки.

    – Откуда сам?

    – Из Ленинграда, товарищ генерал, –   отвечаю, а голос предательски подводит.

      Брови генерала насуплены, жёсткий взгляд ещё суровее.       

     –  Эвакуировал? – спрашивает чуть тише, но так, что слышат все окружающие.                           

    –  Решили остаться…

     – Возвращайтесь к экипажу, приказывает коротко, словно желая скорее отдалиться от больной темы: его семья осталась там же, в Ленинграде…                            

            Но вот взвивается сигнальная ракета – все по местам, подразделения приступают к выполнению задач.  Конечно, никто из членов комиссии не знал, какую машину поведу я. А у меня дух перехватило – не подкачать, не подвести не только себя, но и экипаж.

            Подошла и наша очередь стартовать. Дан газ, машина рванула с места.. Среди опытных танкистов считалось, что тот водитель хорош, по машине которого во время движения не чувствуется вес танка. Знал я таких виртуозов, да и сам  иногда добивался этого эффекта. Вот и сейчас наша машина летит без промашек, только на финише не сбавил вовремя скорость; танк влетел в лесок, развернулся. Повалил несколько стволов  и встал, как вкопанный, на контрольную линию.     Генералу и комиссии всё движение машины и концовка понравилось...

     – Кто водитель? – спрашивает у начальника училища.

– А тот, очкастый…

– Молодец. Не растерялся…

   Стрельбы, радиосвязь, сигнализация и прочее – всё прошло благополучно, и я остался танкистом…

         В учебке долго не задерживали после аттестации. Кто готов – поезжай за получением машины  и – на фронт. Ребята довольны – хоть там поесть можно и муштры не будет. Построились взводом, приказ выслушали – и в сборы. Только у меня  у одного дело не получилось. Приказом по полку  я – уже старший сержант – был оставлен в полку с зачислением инструктором вождения. Горько было расставаться с товарищами, с которыми столько хлебнули в напряженный период учёбы.. Особенно сожалел я о расставании с инженером – а на фронт он пошёл рядовым – Ивановым, не помню, из какого он был города, но армейские будни как-то особенно сблизили нас.

             Через пару выпусков сговорились мы – группа инструкторов – и вышли на руководство с просьбой всё-таки отправить нас на фронт. Прибыли мы в Горький получать боевую технику, и встречаю неожиданно сержанта из моего выпуска. Встретились, как родные, потискали друг друга в объятиях, и узнал я, что всё наше подразделение погибло в первом же встречном бою. Остались только он, Николай, успевший эвакуироваться из горящего танка, и тот самый Иванов, машина которого после выгрузки оказалась неисправной. Вот Николай и прибыл за второй машиной…

            Из моего пребывания в 15-м – Владимирском – танковом учебном полку особенно запомнились ночной марш-бросок в пешем порядке по тревоге под проливным дождём и зимний четырёхсоткилометровый танковый бросок по бездорожью.  Там встретились все трудности, к преодолению которых нас готовили: и ремонт ходовой части в мороз, и форсирование глубоких снежных  завалов с помощью брёвен и многое другое…

                  В Горьком пришлось испытать несколько сильнейших ночных бомбёжек  автозавода. Горький хоть и находился вдалеке от фронта, но немцы постоянно  стремились вывести из строя завод, дававший армии танки и автомашины. Все попытки врага были тщетны, завод не прекращал выпускать продукцию для фронта и получил более надёжную систему противовоздушной обороны…

           Трудящиеся завода тепло проводили на фронт укомплектованное танковое подразделение, танкистам преподносились на прощание  трогательные памятные подарки. Мне досталась зажигалка для папирос с помещённой  на её корпус фотографией работницы. Зажигалка эта прошла со мной весь мой фронтовой путь и приехала в Ленинград…

        Разгрузились мы где-то в районе города Стрий. Новое место встретило нас ожесточённой бомбёжкой. Большой ночной переход стоил многих сил каждому экипажу; механики настолько уставали, что некоторые засыпали  за рычагами, и танк оказывался в кювете. К счастью, ни один из танков не провалился  так, чтобы его нельзя было вызволить из ямы, не загорелся. Нашему экипажу было значительно легче – мы во всём могли подменять друг друга.

          Фронтовые будни охватили нас тотчас же, лишь только  добрались до места дислокации.  Вот уже получили крещение в боях местного значения, в боях с преследованием отступающего противника, применяли обманные ночные перемещения техники. Нередко занимали жёсткую оборону. В этих случаях танкистам приходилось «пахать» побольше пехотинцев, особенно когда надо было отрыть укрытие для всей машины… По пути следования всюду встречались пожарища, разбитая техника, трупы… К виду изуродованных войной людей привыкнуть нельзя. Это ужасно…

        Разведка боем под Бродами  для нашего экипажа была последней. На сей раз вести машину должен был я. Мы продвигались вперёд, подавляя огневые точки противника, как вдруг машину потряс мощный удар. Мы не сразу поняли, что это было – попадание снаряда или взрыв противотанковой мины. По поведению танка стало ясно, что оказалась разбитой гусеница. Я переместил ногу с акселератора на нижний броневой лист, и в тот же миг в него последовал второй мощный глухой удар, по которому можно было предположить, что это была пристрелочная болванка.

            Что бы там ни было, но чувствую, сапог наполняется кровью, голова гудит, левый висок нестерпимо жжёт. Машина наполнилась запахом горящего металла. Стрелок откинулся назад, пытается занять боевое положение и не может. В авральном порядке, вытягивая друг друга, эвакуировались из танка. Разорвавшийся вблизи снаряд (пристрелялись, гады!) взрывной волной разбросал нас, добавив к ранениям ещё и контузию. Убитых в нашем экипаже не было, смерть миновала, но ранения  и контузию разной степени получили все…

                    Как прошли наши остальные танки и как закончилась операция,  об этом мы узнали только на следующее утро. Ночью нас подбирали под покровом темноты. Вместе с другими ранеными теперь мне предстояло кочевать из одного медсанбата в другой, всё дальше и  дальше от линии фронта  в тыл. После спешных операций, проведённых, к слову,  без наркоза, мы оказались в госпитале на сортировке – кому требовалось длительное лечение, те следовали в глубокий тыл. Мне судьба уготовила  путь на север Урала – в Соликамск. Просто так фронт не отпускал от себя своих ратников – ожесточенные бомбёжки, которым подвергался санитарный поезд, были  своеобразными добавками ко всем нашим приключениям, особенно сильные налёты пришлось пережить на подходах к Белгороду…

      За тот бой, в котором нашему  экипажу удалось вызванным на себя огнём противника выявить   расположение его огневых сил, внести корректировки в план предстоящей боевой операции фронта, экипаж был награждён медалями «За отвагу»...

          Ранение головы не было тяжёлым, разбитая стопа не поддавалась восстановлению и после двух курсов лечения. О направлении в строй, а тем более в танковую часть, после такого  ранения, врачи и слушать не хотели. Убедившись, что все госпитальные возможности исчерпаны, а до моего выздоровления ещё слишком далеко, врачебная комиссия решила выписать меня для продолжения лечения по месту жительства. Так как в Ленинград тогда ещё не выписывали, я попросил выписать меня в Гатчину, надеясь оттуда легко добраться  до дома. Перед самой выпиской, когда я уже  готов был распрощаться с госпитальным бытом, последнее испытание в виде фронтовой малярии попыталось оттянуть срок моего отъезда. Но стремление как можно скорее покинуть ставший уже родным, но  не роднее родного дома, госпиталь, заставило меня скрыть от врачей , что у меня высокая температура и приступы лихорадки.

       На свой страх и риск всё же двинулся я по направлению к Ленинграду, куда хоть и на костылях, но был готов тащиться пешком. Несколько раз ссаживали меня с поездов за нарушения маршрута – всё мне казалось, что выбираю более короткий путь. Кончилось тем, что поверяющие изъяли мои документы для передачи  их военному коменданту. Как раз в тот день разыгрался у меня приступ малярии, температура подскочила до критической точки. Медпункт дороги препроводил меня «во взвешенном» состоянии без очереди – таких ездоков, потрёпанных в недавних сражениях, была тьма тьмущая, –  к коменданту. Тот оказался славным малым, не окончательно задубевшим бюрократом.  Повертел мои документы, сочувствующим взглядом окинул бедолагу-инвалида о четырёх ногах и без лишних расспросов дал добро на следование по маршруту уже без экспериментов… Таким образом Ленинград через несколько дней пополнился ещё одним инвалидом войны, а фронт распрощался с бойцом, которому уже не суждено было ворваться в логово врага в мае 1945 года.