В ознаменование 100-летия со дня рождения А.П. Андрюшкин рассматривает его творчество с позиций философии международного скептицизма.

1

В 2022 году исполняется сто лет со дня рождения русского философа и писателя, борца с марксистско-ленинской догмой Александра Александровича Зиновьева (1922–2006).

Зиновьев – личность громадная, противоречивая и не поддающаяся простым определениям. Один из главных вопросов касается его борьбы с советским строем. Выдворение его из страны, на первый взгляд, безоговорочно причислило его к противникам этого строя, однако именно Зиновьев отчеканил термин «катастройка» для описания горбачёвских реформ. Объективно получилось так, что он выступил в роли защитника советских ценностей от действий Горбачёва и Ельцина. И о распаде СССР Зиновьев одним из первых отозвался как о «крупнейшей геополитической катастрофе ХХ века».

Для тех, кто знаком с историей философии, в том числе и древнегреческой, неоднозначность позиции мыслителя не является чем-то необычным. Не буду останавливаться на таких нарочито парадоксальных произведениях как «Похвала глупости» Эразма Роттердамского, а укажу на греческих скептиков Пиррона и Секста Эмпирика, чей метод, во многом, был воспроизведён Зиновьевым. Зиновьев одно время специализировался как логик, а метод греческих скептиков как раз и сводился если не к доведению логики до абсурда, то, по крайней мере, к неуклонному следованию логическим принципам, к каким бы результатам это ни приводило. 

О Пирроне как о величайшем во всей истории человеческой мысли скептике писал Горький. Это мнение Горького, возможно, способствовало переизданию Пиррона (в изложении Секста Эмпирика) в советские времена, я имею в виду известный двухтомник в серии «Философское наследие»[1]. Далее в этой статье я сравню методы Зиновьева и греческих скептиков, в связи с чем передо мной возникла дилемма: с кого начать, с Зиновьева или с греков? Я исхожу из того, что Зиновьев  в наше время известен больше, чем Пиррон или Секст Эмпирик, потому сосредоточусь именно на двух последних мыслителях. Но вначале всё-таки приведу несколько цитат из  произведений Зиновьева и охарактеризую метод философствования героев его второго, последовавшего за «Зияющими высотами», знаменитого романа «Светлое будущее».

В этом романе две основные противоборствующие фигуры – диссидент Антон Зимин (которому Зиновьев придал некоторые автобиографические черты) и повествователь, от имени которого написано произведение. Повествователь – типичный советский теоретик, идеологический работник, рассматривающий свою профессию, в основном, как источник заработка и вряд ли имеющий хоть какие-то убеждения. Хотя и он вполне проницателен, красноречив и даже помог Зимину: устроил его на работу в свой отдел. Всё-таки главный поборник истины в этом романе – Зимин; он попытался переправить на Запад свою рукопись, которая попала в руки сотрудников КГБ. Те показывают её повествователю и предлагают ему высказать своё мнение.

«Я начал читать. Мой лоб покрылся холодным потом. Руки тряслись…

Мы различаем, читал я, коммунизм фактический и коммунизм идеологический не в том общепринятом (как в среде апологетов, так и в среде врагов коммунизма) смысле, будто реальность коммунизма не совпадает с его идеологическим проектом, а в том смысле, что первый есть некоторое реальное состояние общества, а второй – некоторая совокупность столь же реальных текстов…  В эпоху Сталина коммунизм идеологический достиг ступени предельной ясности, на которой возникла угроза обнажения его сущности для широких масс населения… И критика сталинской «вульгаризации» марксизма-ленинизма имела практической целью вернуть его в прежнее (досталинское) путаное состояние, более отвечающее природе идеологии. И она добилась в этом настолько значительных успехов, что теперь от былой (классической) сталинской ясности не осталось и следа… марксизм-ленинизм не есть наука, это – идеология, т.е. нечто принципиально отличное от науки…

Просмотрев книгу, я сказал, что картина мне ясна полностью. Книга явно антимарксистская, хотя внешне автор относится к марксизму спокойно и с уважением…  это очень серьёзное дело, и если можно, то надо воспрепятствовать её выходу в свет Там. Думаю, что фактически это будет лучше и для самого автора».

Ознакомившись с «антимарксистской книгой» Зимина, повествователь в романе Зиновьева начал вести двойную игру. Он продолжает встречаться и якобы по-дружески беседовать с Зиминым и в то же время помогает «органам» задержать публикацию этой книги на Западе. Сюжетные перипетии я пересказывать не буду, мне важнее показать алгоритм мысли как Зимина, так и повествователя: их логика кое в чём похожа.

Книга «Светлое будущее» была написана Зиновьевым ещё до его переезда на Запад, то есть её написание было поступком борца, таким же, как и создание «Зияющих высот». Требовалось долгое и сосредоточенное усилие критической мысли, то есть то, что и называется в прямом смысле скептическим настроем ума.

Зиновьеву требовалось снова и снова вскрывать тот идеологический покров, который набрасывала на всё советская пропаганда, поэтому в его книгах легко заметить некий повторяющийся алгоритм. Повторяемость, однако, не утомляет, поскольку свидетельствует о плодотворной работе ума. Так дерево сотни раз выпускает новые побеги, и каждый из них копирует предыдущие, но это не мёртвая репликация, а живое развитие.  Зиновьев многократно указывал на «игру неопределённости», которую вёл советский строй. Кое-что было запрещено, но нигде этот запрет не был прописан явно, например: что считать «ленинским подходом», а что «анти-ленинским»?

Повествователь, просмотрев рукопись Зимина, заявил, что это «антимарксистская книга», но на каком основании? С таким же успехом можно было бы назвать его собственный вывод «антимарксистским», а всю эту операцию КГБ объявить «антиленинской»! Кстати, сотрудники КГБ в романе «Светлое будущее» вовсе не уверены в правомерности своих действий:

«–  В этом деле, –  говорил мне товарищ Оттуда, – нас смущает одно. Мы прочитали книгу очень внимательно. Она нам показалась вполне марксистской. Но вместе с тем в ней есть что-то очень глубоко враждебное, а что именно, нам, неспециалистам, разобраться трудно. Вот мы Вас и пригласили...

Знали бы они, что и мне в этом деле не так-то легко разобраться».

Итак, мы имеем дело с весьма тонкими соображениями, но при этом от них зависела свобода и жизнь! (Не будем обольщаться: так же обстоит дело на Западе, где одни и те же действия могут человека обогатить, а могут привести за решётку, всё зависит от крохотных нюансов в трактовке, например, налогового законодательства.)

Для того, чтобы раз за разом вскрывать несообразности советской жизни, Зиновьеву требовалось повторять своё логическое усилие, именно это и роднило его с деятельностью философов-скептиков, на чей опыт он опирался. «Будьте добры, очертите ясно границы дозволенного, – говорили властям Зиновьевские диссиденты. – Как только вы проведёте эти линии, мы получим полную свободу, поскольку найдём себе дело вне этих границ». Но именно поэтому советская власть и не хотела чёткой определённости, ведь её целью было не «проводить границы», а поставить саму себя в положение решающей инстанции. «Это можно, а это нельзя, это марксизм, а это не марксизм».

Решение в каждой ситуации принималось советской властью заново и без опоры на прецеденты; и точно также – всякий раз заново – Зиновьев проявлял скептицизм по отношению к этому решению и развенчивал его с помощью своей разящей логики.

 

2

Теперь самое время посмотреть на то, как аналогичные акты скептицизма совершали древнегреческие мыслители – основоположники скептического метода. Скажу сразу: моя отсылка к Пиррону и Сексту Эмпирику не имеет цели принизить достижения Зиновьева, наоборот, она даёт ту единственную точку отсчёта, которая вообще позволяет нам правильно оценивать явления культуры. Так уж повелось, что именно греческую цивилизацию вся Европа – как Западная, так и Восточная – числят своей прародительницей. Из семи древних чудес света пять относились к греческому миру и ни одного к латинскому; канонический Новый Завет тоже был написан первоначально на греческом языке, а потом переведён на латинский (как и Ветхий Завет был целиком переведён с иврита на греческий за много веков до утверждения латыни в качестве международного языка). Хорошо это или плохо, можно спорить, но смешно учиться скептицизму у Запада, когда сам Запад (в лице Монтеня, Декарта и многих других) научился этому методу у греков.

Напомню: скептическая школа мысли была фактически подавлена христианской церковью и забыта почти на полтора тысячелетия, но в 1570-х годах трактаты Секста Эмпирика «Пирроновы основоположения» и «Против учёных» были опубликованы в переводе на латынь и сделались популярными в Европе. Первым Монтень высказал высокую оценку пирронизма, затем этим учением вдохновлялись Декарт, Паскаль, Гассенди и другие западные мыслители. Об этом писал известный современный философ Виктор Лега в статье «Секст Эмпирик: скептицизм как образ жизни»[2].

Кстати, у Зиновьева в его книгах советского времени я не нашёл прямых цитат из обсуждаемых античных мыслителей, – но приводить такие ссылки было бы не в его интересах. Начиная со своей кандидатской диссертации (имевшей парадоксальное название «Восхождение от абстрактного к конкретному в “Капитале” К. Маркса»), Зиновьев вёл тонкую борьбу с марксистской догмой и вынужден был действовать с большой осторожностью. Ленин и Маркс часто упоминали древних мыслителей, а в советской философии было общим местом указание на то, что с незапамятных времён философы делились на материалистов и идеалистов, на приверженцев «линии Демокрита» и «линии Платона». И вот представим себе, что кто-то уличил бы Зиновьева: он критикует марксизм, опираясь, представьте себе… на древнегреческих скептиков! Зиновьева бы подняли на смех; а если бы он ссылался на более поздний западный вариант скептицизма (принимавший иногда формы «агностицизма»), то это уже повлекло бы за собой и более серьёзные обвинения. Поэтому Зиновьев – по большей части–  представлял свою критику как продукт собственных сомнений или, во всяком случае, как результат развития отечественной мысли, без каких-либо влияний из-за границы. Но заграничных мыслителей он хорошо знал, и это – повторюсь – отнюдь не уменьшает его заслуг, наоборот, их подчёркивает.

Итак, Пиррон из Элиды, годы жизни: ок. 360 до н. э. – 275 до н. э. Вот краткая выжимка его учения:

 1. Какими являются качества вещей? Ответ: мы этого не знаем. (Сравним у Зиновьева в книге «Исповедь отщепенца»: «Мне много раз приходилось на Западе отвечать на вопрос моих читателей и слушателей: я за коммунизм или против него, коммунист или антикоммунист. Я отвечал, что я ни за и ни против, ни то и ни другое. И боюсь, что меня не понимали или истолковывали мои слова как стремление уклониться от прямого ответа. А, между тем, мой ответ был искренним и точным.»)

2. Как мы должны вести себя по отношению к вещам? Ответ: поскольку мы не знаем их качеств (сути), мы должны воздерживаться от суждений по их поводу. (Сравним у Зиновьева: «нужно не осуждать марксизм как идеологию и не осуждать его же как реальность, но изучать отдельно реальный социализм и реальную совокупность текстов марксизма-ленинизма»).

3. Каковы следствия нашего поведения по отношению к вещам? Ответ: воздержание от суждений даёт покой и счастье. (Сравним с попыткой Зиновьева создать в советских условиях «суверенное государство одного человека», т.е. жить так, как если бы марксизма вообще не существовало).

По поводу приведённой выше трёхчленной схемы греческих скептиков нужны комментарии.

Прежде всего, остановимся на первом пункте. Почему это мы «не знаем качества вещей»? Этот пункт скептики развивали весьма подробно; то же можно сказать о выдающихся философах вообще, включая Зиновьева. (Вспомним здесь же и Канта, его «Критику чистого разума» и «Критику практического разума».) Увы, большинство людей живёт в плену приблизительных понятий, слухов и даже грубых заблуждений. Примеры идей-штампов из сегодняшнего дня: «никакой пандемии коронавируса нет, её выдумали журналисты». Вариант: «пандемия есть, но её искусственно создала Америка, чтобы получить прибыль». Умный человек вынужден начинать с опровержения этих грубых баек, но затем он столкнётся со следующим уровнем заблуждений: с политологическими и медицинскими версиями, наукообразными, но столь же нелепыми, сколь и те взгляды, которые высказывает «улица».

Так обстоит дело с истиной в наши дни, и не менее печальным положение было во времена греков. Кстати, слово «скептицизм» происходит от греческого «скептикос» («рассматривающий, исследующий»), и в этом греческом слове упор сделан скорее на работу ума, а не на упрямое утверждение в стиле «я ничему не верю». Увы, в переводе на европейские языки (в том числе и на русский) оттенок «исследования» потерялся, а слово «скептицизм» начало означать именно «сомнение ради сомнения».

Между тем, Пиррон и его последователи огромное внимание уделяли законам логического мышления, которых, как издавна считается, всего четыре:

1. Закон тождества: в процессе рассуждения понятия должны употребляться в одном и том же смысле.    2. Закон непротиворечия: два противоречащих суждения не могут быть одновременно истинными. По крайней мере, одно из них ложно. 3. Закон достаточного основания: серьёзное утверждение должно быть обосновано фактами, доказано. 4. Закон исключённого третьего: любое высказывание или истинно, или ложно, третьего не дано.

Таковы законы логики, признанные в современной науке, что же касается греческих скептиков, то они эти законы применяли с небольшой поправкой (в пункте 4). Зачастую, они всё-таки давали выбор не из двух возможностей («либо то, либо другое»), но из трёх: «либо то, либо другое, либо воздержание от суждения». Вот типичный пример философствования Пиррона и его последователей. Богатство – это зло или благо? Оно или зло, или благо, или мы не можем этого знать, и лучше воздержаться от суждения. Скептик предпочитал обычно именно третий вариант.

Некоторые скептики делали главный упор на критике расхожих мнений и умозаключений, других больше интересовал тот душевный покой, который достигается воздержанием от суждения. В этом ключе походил к Пиррону Цицерон, который считал его не учителем познания, а скорее моралистом, проповедовавшим добродетель, а всё остальное было вторично. Действительно, Пиррон не уклонялся от общественной деятельности, например, нередко произносил речи проповеднического характера, был почитаем народом, но он принципиально отказывался записывать свои тексты, поэтому его учение дошло до нас в многочисленных переложениях. Как уже сказано, основным «передатчиком» пирронизма выступил Секст Эмпирик, и мне пора процитировать некоторые мысли из упомянутого его двухтомника:

«Критерием же скептического способа рассуждения мы считаем явление, называя так по смыслу его представление; заключаясь в страстях и невольных претерпеваниях, оно стоит вне всяких изысканий» [3]. И далее:

«Стало быть, то, что рассказывают о живописце Апеллесе, досталось и на долю скептика, а именно: говорят, что он, рисуя лошадь и пожелав изобразить на картине пену лошади, потерпел такую неудачу, что отказался от этого и бросил в картину губку, которой обыкновенно снимал с кисти краски; и губка, коснувшись лошади, воспроизвела [на картине] подобие пены. Так и скептики надеялись достичь невозмутимости путём суждения о несоответствии явления и мыслимого; не будучи в состоянии этого сделать, они воздержались. За воздержанием же случайно последовала невозмутимость, как тень за телом»[4]. Приведённые цитаты касались морального или психологического аспекта скептицизма.                                                                                                                               Но много было в скептицизме, конечно, и очень лихой критики всего и вся. Например, Секст Эмпирик громил своих оппонентов с использованием такой логической «трёхходовки»:

1. Принятие посылок оппонентов.  2. Вывод из них противоречивых следствий, т.е. демонстрация абсурдности их мнения.  3. Приведение противопоставленных аргументов и суждений по всем затронутым вопросам.                                                                       Легко заметить, что третий пункт –  это фактически готовые «антиномии» Канта. «Есть нравственный закон внутри нас и звёздное небо над головой»… Тут следовало бы добавить: «причём одно не совместимо с другим», – но Кант об этом тактично умалчивает, как бы предоставляя читателю самому решать, хочет ли он опираться на внутреннее или на внешнее, или воздержаться от выбора, – последнее делает и сам Кант.

Вернусь к разговору о философии в России. На греческом языке сочинения Пиррона пришли в Россию в нескольких вариантах, в частности – в изложении Евсевия Кесарийского, православного историка и проповедника IV века. В 1842 году тексты Пиррона были напечатаны в России типографским способом, следующее издание на греческом появилось в 1912 году, и почти сразу после него вышел из печати русский перевод: Секст Эмпирик. Три книги Пирроновых положений. / Пер. Н. В. Брюлловой-Шаскольской, предисл. А. И. Малеина. СПб., 1913. 215 стр. Именно эта книга, думаю, попала в руки Горького и вызвала его восхищённые комментарии. В советское время данный перевод был отредактирован великим русским философом и знатоком греческого и немецкого языка и греческой и немецкой философии Алексеем Фёдоровичем Лосевым, с чьей вступительной статьёй и вышел двухтомник (изданный, повторюсь, тиражом 125 тысяч экземпляров).

Сделав этот необходимый экскурс в историю скептицизма, я возвращаюсь к жизни и работе великого скептика и борца с марксизмом Александра Александровича Зиновьева.

 

3

Зиновьев передал свои рукописи на Запад, и «Зияющие высоты» были там опубликованы в 1976 году. За этой книгой последовала новая, «Светлое будущее», напечатанная в Швейцарии в начале 1978 года. А уже в июне 1978 года Политбюро по предложению КГБ приняло решение о выдворении Зиновьева за границу. Ещё до того советские власти объявили Зиновьева врагом и лишили его всех наград, включая военные, а также научных званий. Иного пути, кроме эмиграции, у него не осталось, и Зиновьев и его супруга и соратник Ольга Мироновна поселились в Мюнхене. Оттуда Зиновьев в качестве приглашённого лектора часто выезжал в те или иные западные центры.

Выходили одна за другой его новые книги на русском и переводы его произведений на главные западные языки. Вскоре Зиновьев стал наиболее известной и влиятельной фигурой всей русскоязычной эмиграции. Значительных личностей в эмиграции было так много, что в начале 1980-х можно было смело сказать: центр духовной жизни России находится именно там, за границей. Достаточно упомянуть живших в Европе талантливейшего Владимова и одарённого Гладилина, хорошего организатора Владимира Максимова и прозаика Виктора Некрасова. Последний так и остался автором лишь одной удачной книги –  «В окопах Сталинграда», но прибавлял веса эмиграции своим авторитетом бывшего фронтовика и лауреата Сталинской премии. Из более молодых невозвращенцев громко звучали в Европе имена Сергея Юрьенена и Дмитрия Савицкого, в Израиле останавливали внимание произведения Михаила Генделева и Марка Зайчика, в Америке «мутили воду» хитрован Бродский и «ходячий анекдот» Довлатов; порой покидал свой затвор Солженицын. Упомянуть, конечно, нужно и  В. Аксёнова.

Большинство эмигрантов работали, условно говоря, в двух жанрах: серьёзной литературы и политической публицистики. Зиновьев в своём излюбленном жанре «социологического романа» достигал сразу обеих целей, удовлетворяя как политические, так и художественные запросы читателя. Он серьёзно начал писать прозу ещё во время армейской службы и, как вспоминал сам в книге «Исповедь отщепенца», вернулся в Москву после победы «с чемоданом рукописей». В той же книге он вспоминает, что вовремя успел эти рукописи уничтожить; сделать это посоветовал ему Симонов, которому он показал свою «Повесть о долге». После встречи с Симоновым в Москве к Зиновьеву пришли с обыском; криминала не обнаружили, но он был близок к получению тюремного срока. Опасность лагеря нависала над ним не раз, так что у него были большие счёты с советской властью и было, о чём писать в эмиграции. К Зиновьеву категорически не применима формула: «получил свободу высказывания, и выяснилось, что сказать ему нечего». У него было очень и очень много материала, вот неполный перечень вышедших на Западе его книг: «Зияющие высоты» (1976), «Светлое будущее» (1978), «Записки ночного сторожа» (1979), «В преддверии рая» (1979), «Жёлтый дом» (1980), «Гомо советикус» (1982), «Нашей юности полёт» (1983), «Иди на Голгофу» (1985), «Исповедь отщепенца» (1988), «Горбачевизм» (1988), «Катастройка» (1990) «Запад (Феномен западнизма)» (1996), «Глобальный человейник» (1998).

В 1999 году Зиновьевы возвращаются в Россию, где продолжают выходить книги, ранее опубликованные на Западе и новые: «Великий эволюционный перелом» (1999), «На пути к сверхобществу» (2000), «Логическая социология» (2003), «Распутье» (2005).

Я перечислил не все книги Зиновьева: полный их список занял бы слишком много места… Теперь возьму некую «предфинальную» ноту. Я не хочу, чтобы эта статья превратилась в елейное славословие, хотя и понимаю, что юбилейная дата – столетие со дня рождения – требует именно похвалы, а не критики. Но я уже написал в самом начале статьи, что считаю Зиновьева громадной фигурой. А теперь позволю себе даже не критику, а указание на некоторые его особенности как мыслителя.

Показательной особенностью я считаю то, что Зиновьев всё-таки не полностью порвал с марксизмом или, говоря иными словами, его разрыв с марксизмом носил «диалектический характер». В главном Зиновьев резко отвергал марксизм, но некоторым положениям этой идеологии он всё-таки сохранил верность. Таких положений, мне кажется, два: во-первых, Зиновьев оставался атеистом, не воцерковился, а во-вторых, он несколько преувеличивал значение Запада в сравнении с Россией (это тоже было свойственно многим марксистам, порой отзывавшимся о России пренебрежительно). Вот что сказал на тему религии Зиновьев в своей лекции «Постсоветизм»:

«Православие – это феодальная дореволюционная дремучая средневековая идеология. Вместо светской гражданской идеологии… каким бы марксизм ни был… эта идеология была на несколько порядков выше. И западная идеология. С точки зрения образования людей, просвещения. Всё сразу опустилось на очень низкий уровень, на уровень средневековой дремучей философии… Как я писал в одной статье, я нисколько не удивлюсь, если увижу толпу, которая на улице гонится за атеистом. Уже сейчас это происходит…  Я писал, что готов простить советской системе все её прегрешения только за то, что она избавила наш народ от религиозного мракобесия. И новой системе, что бы она ни делала, я не могу простить, что она снова погружает страну в систему религиозного мракобесия».

Вот из той же лекции высказывание Зиновьева о Западе: «Если сейчас брать современную ситуацию, то западнизм, западная система безусловно является самой жизнеспособной и самой перспективной, и ХХI век будет веком торжества западнизма».  

А вот из книги «Запад»: «Запад есть явление уникальное, то есть единственное в своём роде и неповторимое в истории человечества. Повторяю и подчеркиваю, социального феномена, аналогичного Западу в его самых существенных чертах…, никогда не было ранее на планете, нет и не будет в будущем, если этот Запад разрушится и сойдёт со сцены истории».

Понятно, что как православный русский человек я не могу согласиться с такими мнениями Зиновьева о религии и о Западе. Особенно странной мне кажется идея о том, что в мире может быть что-то «единственное в своём роде» или «уникальное». Ведь было же сказано ещё в книге Екклесиаста (авторство которой большинство библеистов приписывают царю Соломону): «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Еккл. 1:9). Напомню и слова апостола Павла из «Послания к евреям»: «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13:8). Кстати, на том самом Западе, которому многие приписывают склонность к новшествам, регулярно проходят религиозные конференции разных конфессий именно под таким девизом («Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же»), и на них доказывается, что все так называемые происходящие в мире «изменения» есть не более чем иллюзия.

Итак, лишь эти два момента, носящие скорее чисто формальный характер (высказывания по поводу Запада и по поводу религии), – и есть то, что разделяет пишущего эти строки и выдающегося философа Александра Александровича Зиновьева. Вместе с тем, нужно ещё и ещё раз подчеркнуть его громадную созидательную роль для русской культуры. Мне кажется, почти никто в масштабности этой роли не сомневается, и Зиновьев, фактически, признан и принят всеми «партиями» и течениями в нашей культуре. Фактически он признан всей нашей культурой как целым, что и проявилось в подписании Президентом В. В. Путиным указа о проведении в 2022 году ряда мероприятий для увековечивания памяти Зиновьева и для того, чтобы отметить столетие со дня его рождения.

                                                                              Санкт-Петербург, декабрь 2021 г.